Хань Фей-цы поставил дочку на землю. Крепко она еще не спала и тут же проснулась. Щуря глазки, девочка стояла у погребального костра. Хань Фей-цы шепнул ей несколько слов, после чего она свернула бумажки и сунула их в рукав покойницы. Прикосновение к холодному телу умершей ее не пугало – девочка была еще маленькой и не научилась содрогаться прикосновениям смерти.
Хань Фей-цы тоже не дрогнул, когда сунул свои три листка во второй рукав. Зачем бояться смерти теперь, когда самое страшное уже свершилось?
Никто не знал, что приносит в жертву он сам. Наверняка они перепугались бы, узнав, поскольку написал: «Мое тело», «Мой дух» и «Моя душа». Все так, будто бы сам должен был сгореть на этом погребальном костре, как будто сам посылал себя туда, куда уйдет она.
А после этого тайная наперсница Цзянь-цинь, Му-пао, приложила факел к освященным поленьям, и костер охватило пламенем. Жар огня был невыносим, Цинь-цзяо укрылась за отцом. Она выглядывала из-за него, чтобы видеть, как ее мама уходит в путешествие, из которого возврата нет. Зато Хань Фей-цы радовался сухому огню, что припекал кожу и морщил шелк одежд. Тело вовсе не было столь высохшим, каким казалось. Бумажные листки давным-давно рассыпались прахом и поднялись вверх с дымом, а тело еще долго шипело; плотные облака благовоний, горящих рядом с костром, не могли забить запаха горящего тела. И только это мы сжигаем здесь? Мясо, труп, и больше ничего. Не мою Цзянь-цинь. Лишь костюм, носимый ею в этой жизни. То, что творило из тела любимую мною женщину, все еще живо. Обязано жить.
И на мгновение ему показалось, что видит и слышит, что каким-то образом чувствует этот переход, превращение Цзянь-цинь.
В воздух, в землю, в огонь. Я с тобою.
Глава 2
ВСТРЕЧА
Самое удивительное в людях то, как они подбираются в пары: мужчины с женщинами. Они беспрестанно сражаются меж собой и не могут оставить друг друга в покое. По-видимому, они не могут понять, что мужчины и женщины, это различные виды, с совершенно различными потребностями и желаниями. Только лишь воспроизводство заставляет их вступать в контакт.
И ничего удивительного, что ты так это воспринимаешь. Твои партнеры – это всего лишь безмозглые трутни, являющиеся всего лишь продолжением самой тебя, не имеющие собственной тождественности.
Мы знаем наших любовников и прекрасно понимаем их. Люди выдумывают мнимого, надуманного любовника и надевают его маску на тело, которое берут в кровать.
Это трагедия языка, подруга. Те, кто познают себя только лишь посредством символической репрезентации, вынуждены представлять друг друга в воображении. А поскольку оно несовершенно, частенько ошибаются.
В этом источник их страданий.
Но и силы. Я так считаю. В твоем и моем биологическом виде, по различным эволюционным причинам, совокупление происходит с представителями, значительно ниже развитыми. Разум этих существ всегда намного ниже нашего. Люди же совокупляются с партнерами, бросающими вызов их лидерству. Конфликт между партнерами возникает не потому, что общаются менее эффективно, чем мы, но лишь потому, что вообще общаются.
После введения мелких поправок Валентина Виггин еще раз прочитала свое эссе. Когда она закончила, слова повисли в воздухе над компьютерным терминалом. Она была довольна собой, искусно и с большой долей иронии проанализировав характер и личность Римуса Оймана, председателя кабинета Звездного Конгресса.
– Ну что, очередной штурм на повелителей Ста Миров закончен?
Валентина даже не оглянулась, чтобы поглядеть на мужа. Уже по самому тону она прекрасно знала, какое у того выражение лица, и, не поворачивая головы, улыбнулась в ответ. После двадцати пяти лет супружества они могли видеть друг друга, не глядя.
– Мы насмеялись над Римусом Ойманом.
Якт втиснулся в маленький кабинет. Его лицо очутилось настолько близко, что Валентина слыхала дыхание мужа, когда тот читал первые абзацы. Он был уже не молод; усилие, связанное с наклоном и опорой рук на фрамугу вызвали, что дыхание сделалось быстрее, чем ей хотелось бы слышать.
В конце концов, он заговорил. И был при этом так близко, что губами касался ее щеки, щекоча при каждом слове.
С этого момента даже его мать станет украдкой подсмеиваться над ним, как только увидит бедняжку.
– Тяжело было написать все это смешно, – призналась Валентина. – Все время ловлю себя на том, что обвиняю его.
– Вот так лучше.
– Ох, знаю. Если бы открыла свою злость, если бы обвинила его во всевозможных преступлениях, тогда он показался всем жестоким, и его стали бы бояться. Фракция Исполнения Закона возлюбила бы его еще сильнее, а трусы во всех мирах стали бы кланяться ему еще ниже.
– Если им нужно будет кланяться еще ниже, пускай покупают ковры потоньше.
Валентина рассмеялась – в том числе и потому, что щекотание губ по щеке становилось невыносимым. Кроме того, хотя и в меньшей степени, появился искус желаниями, которые она во время полета удовлетворить не могла. Просто корабль был слишком маленьким и со всей семьей на борту слишком забитым, чтобы рассчитывать на минутку настоящего уединения.
– Якт, мы уже почти на полпути. В каждом году нашего супружества нам случалось сохранять целомудрие на большее время, чем весь этот сумасшедший полет.
– Можно повесить на двери табличку «Не входить».
– С таким же успехом можешь вывесить табличку «Постаревшая парочка пытается оживить давние воспоминания».
– Я вовсе не стар.
– Тебе уже пошел седьмой десяток.
– Если старый солдат еще может стать на караул и отдать честь, так почему ему нельзя промаршировать на параде?
– Никаких парадов, пока не достигнем цели. Осталась буквально пара недель. Нам только нужно будет встретить пасынка Эндера, а затем сразу возвращаемся на курс к Лузитании.
Якт отстранился, вышел в коридор и выпрямился. Это было одно из немногих мест на корабле, где мог это сделать. При этом он не удержался от стона.
– Да ты трещишь будто ржавая дверь, – заметила Валентина.
– Я сам слыхал, как издаешь точно такие же звуки, когда поднимаешься из-за этого стола. Так что я не единственный ветхий, больной и жалкий рамолик в этой семейке.
– Ладно уж, иди по своим делам, позволь мне передать это.
– Я привык во время рейса работать, – признался Якт. – А здесь все делают компьютеры, а на корабле при этом ни бортовой, ни килевой качки.
– Почитай книжку.
– Я за тебя беспокоюсь. Куча работы и отсутствие развлечений превращают мою Вал в злобную старую ведьму.
– Каждая минута нашей здесь болтовни – это восемь с половиной часов реального времени.
– Но ведь наше корабельное время такое же реальное, как и у всех снаружи, – заявил Якт. – Временами я даже жалею о том, что друзья Эндера нашли способ поддерживать нашу связь с Землей.
– Что пожирает массу компьютерного времени, – объяснила ему Вал. – До сих пор только армия могла связываться с кораблями, летящими с субсветовой скоростью. Если друзьям Эндера удалось этого добиться, я обязана этим пользоваться. Я просто должна им это.
– Но ведь ты пишешь не только потому, что кому-то что-то должна.
Тут он был прав.
– Якт, даже если бы я каждый час высылала по одному эссе, то для всего остального человечества получалось бы, что Демосфен публикуется всего лишь раз в три недели.
– Ты не можешь писать по эссе в час. Тебе нужно есть, спать…
– И выслушивать тебя, пока ты тут. Иди уже, Якт.
– Если бы я только знал, что спасение планеты от уничтожения потребует от меня возвращение к состоянию девственности, то никогда бы на такое не согласился.
Тут он не совсем и шутил. Всей семье было очень трудно покинуть Трондхейм. Даже ей, даже когда в перспективе ее ждала встреча с Эндером. Все дети были уже взрослыми или почти что взрослыми. Это путешествие казалось им великолепным приключением, и они не связывали собственного будущего с каким-то конкретным местом. Никто из них не избрал для себя профессии моряка как их отец; все стали учеными или же исследователями, проводя жизнь в публичных обсуждениях и личных размышлениях. Они могли бы поселиться где угодно, на любой планете. Якт гордился ими, но в то же время был разочарован тем, что угаснет вот уже семь поколений длящаяся традиция, связывающая его семью с морем. Отлет с Трондхейма был наибольшим отречением, о котором Валентина могла просить мужа… И все же, он без всяческих колебаний сказал: да.